– Я долго не проживу, – сказал я старику соседу под восемьдесят с хитрой, но немного грустной ухмылкой человека, который прожил всю жизнь, гоняясь за удовольствиями. Мы стояли перед калиткой моего дома – я курил, а старик почему-то решил прервать свою каждодневную прогулку вокруг квартала, чтобы рассказать мне о Цусимском сражении, периодически прерывая рассказ словами: «И этого не знаешь?». Старик проработал всю жизнь на телевидении, снимая документальные фильмы, и во время волнений шестидесятых бегал с камерой за студентами – вместо того, чтобы бросать в полицейских коктейли Молотова, как поступил бы в то время каждый уважающий себя человек.
– Это почему еще не проживешь? – спросил тот.
– Да курю много, – ответил я, стряхивая пепел самокрутки, вставленной в купленный на барахолке мундштук из слоновой кости – наверняка не многим моложе моего собеседника.
– Да проживешь! – тот махнул рукой – Я всю жизнь курю, отец вон в девяносто умер и только последний год курил поменьше – пять штук в день. Знаешь три главные порока? – вдруг спросил он, глядя мне прямо в глаза. Ухмылка в его собственных стала еще хитрее.
– Не-а, – ответил я.
– Спиртное, табак и женщины. Я, знаешь, только спиртным не баловался.
Старик слегка откинул голову назад, смакуя мою реакцию. Было ясно, что фраза опробована не раз. Старик даже сейчас смотрелся недурно – в нем было то самодовольное пренебрежение ко всем окружающим, от которого женщины – особенно молодые – безотказно сходят с ума. Наверняка в молодости он мог снять любую.
– А жена? – спросил я.
– А что жена? Терпела, что ей было делать. А теперь уже все – срок давности прошел. Мы ведь вместе уже сорок лет, дело былое.
– А она тоже так думает? Что дело былое? – спросил я.
В ухмылке старика хитрость слегка пригасла, уступая место грусти.
– Мы просто живем вместе, уже давно, – проговорил он. Сделал паузу и взглянул на меня выжидающе. Я ничего не отвечал, и он снова хитро ухмыльнулся. – Человек, знаешь, рождается один. Один и умирает. На тот свет ведь она вместе со мной не пойдет, а? Я и не раскаиваюсь.
Фразу он, наверняка, выучил в молодости в пятидесятых, когда во время оккупации американцы пытались бороться с коллективизмом военного времени, внушая японцам идеалы индивидуализма – мол, живи для себя, все равно умирать будешь в одиночку. А я вдруг вспомнил свою бабушку, которая после смерти мужа только и говорила о том, что хочет уйти вслед за ним. И когда она наконец умерла, я плакал, и плакал, и понимал, что в каком-то смысле умер вместе с ней.
А потом вспомнил слова своего приятеля-лесоруба из маленькой деревни на севере Латвии, лысого гиганта с квадратным подбородком и плечами шире моих раза в полтора. В тот день из латвийской столицы в деревню приехала погостить моя молодая знакомая со своим приятелем-студентом, который отказался общаться с местным народом потому, что уж больно они неотесанные, ну и со мной тоже, заявив, что знает только латышский и французский, а вот русский с английским – нет. Может, и правда не знал. Но всем своим видом давал понять, что наше с вашим и рядом не лежало. Настал вечер, студент сидел в доме и разговаривал со знакомой о высоких материях – или уже перешел к материям пониже – а мы с дровосеком-латышом глушили на крыльце пятую бутылку пива, и я жаловался тому на проклятого интеллигента.
– Не знает он, вишь ты, ни английского, ни русского. По-французски ему подавай. Сука, а?
Вдруг рука лесоруба опустилась мне на плечо, тяжестью придавив меня к крыльцу.
– А ты ему, ..., по-японски!
Мой рот растянулся до ушей. Я знал, что в этот момент мое знание японского было ровно столько же мое, сколько и его, предмет гордости для нас обоих. И что я имею ровно столько же прав на его тяжелую силу, на его руку весом с собрание сочинений какого-нибудь французского философа, сколько и он сам. Что я сейчас в своем глупом раздражении на столичного выпендрежника – да и вообще в жизни – не один.
Старик ушел домой – к жене, с которой он только живет вместе – а я вышел на улицу, где мой сын с приятелем-японцем катались на двухколесных скейтбордах. Сын пытался въехать одним колесом на бордюр и прокатиться в перекошенном виде метров двадцать до того места, где бордюр кончался. Он все время сваливался на полдороге, а его приятель – толстый парень с намного меньшими спортивными способностями – только разок попробовал, сразу понял, что успех ему не светит, и дальше уже оставался зрителем, встав рядом со мной. Раз на десятый сын здорово свалился. А на двадцатый каким-то чудом сумел проехать все двадцать метров и плавно съехать вниз. Я прокричал ему что-то восторженное и с некоторым опасением взглянул на толстого приятеля, ожидая увидеть в его глазах зависть. А тот прямо светился улыбкой – словно это он и был героем. Он улыбался совершенно так же блаженно, как я тогда – под тяжестью руки лесоруба.
Я почувствовал гордость за сына – что у него есть такие друзья. А заодно и за Японию – что в ней есть такие дети. Дети, которым не придется умирать в одиночку.